Пиши изо всех сил

Имя писателя Михаила Бару хорошо известно читающим александровцам. Он хоть и московский писатель, но немного и наш. Герои некоторых его произведений — наши земляки, и сам Александров кочует из одной книжки в другую. О том, каково это — быть писателем, мы спросили Михаила Борисовича накануне праздника — Всемирного дня писателя, который отмечается 3 марта.

— Михаил Борисович, как вы, химик по образованию, поняли, что вы еще и писатель?
— Уж точно не тогда, когда мне вручили членский билет Союза писателей Москвы. Дмитрий Быков, который мне давал рекомендацию для вступления, спросил: «Зачем ты вступаешь туда? Ты и без того состоявшийся писатель». Не знаю. Со стороны виднее. Писатель — это слишком громкое слово. Мне оно не нравится. Правда, другого и нет. Мне больше нравится рассказчик. Я люблю рассказывать, но я совсем не эстрадный артист. Приходится записывать свои рассказы, чтобы их потом могли прочесть. Иногда мне хочется рассказать о том, что я понять не могу, но чувствую. Тогда пишу стихи или миниатюры о природе. В какой-то момент я почувствовал, что потребность записывать стала постоянной. Как потребность обедать или ужинать. И тут до меня дошло — я графоман. Тот самый, который «ни дня без строчки». Нет, я, конечно, могу не писать и день, и два, и даже три. Но тогда меня начинает терзать абстинентный синдром. Ломка, говоря по-простому. Настроение угнетенное, ничего не радует, пальцы шевелятся, точно они печатают что-то, в глазах безумие, волосы всклокочены… Тут не только я, но и все вокруг понимают — перед ними писатель.

— Вы как-то сказали, что прекрасно знаете, как рождаются стихи и проза. Поделитесь секретом, откуда все-таки берутся ваши произведения?
— Из головы. Но перед тем как попасть в голову, они могут быть в лесу, на рыбалке, в саду, в небе, в поле, в норке полевой мыши, на хвосте сороки, на рынке, в метро, в уличных разговорах, в тарелке щей из квашеной капусты, в путешествиях по России, в маленьких провинциальных городках и еще во множестве мест. Иногда самых неожиданных.

— Многие сейчас пишут, да и всегда писали. Кто-то даже публикуется за свой счет. Но не всех читают. Как вы думаете, в чем секрет? Как писать так, чтобы тебя читали?
— Секрет в том, чтобы никогда не писать так, чтобы тебя читали. Когда ты так пишешь, то это бизнес, а не литература. Так мне кажется. Ты пишешь не потому, что хочешь писать, а потому, что не можешь не писать. Вот и пиши о том, что чувствуешь, что знаешь, что тебя волнует так, что не написать об этом ты не можешь. Хорошо пиши. Пиши изо всех сил. А уж будут тебя потом читать или нет — дело десятое.

Елена СИБИРИНА,
фото из архива Михаила БАРУ.

Михаил Бару. Как я пишу

Перво-наперво наделаю себе бутербродов с любительской колбасой и плавленым сыром. Любительская колбаса с мелким шпиком, доложу я вам, лучше любой копченой, если, конечно, вы собираетесь писать, а не читать. Особенно, если на нее положить половинку соленого или свежего огурца. Потом беру маленький, пол-литровый термос и наливаю в него чай. Жена смотрит на мои приготовления и спрашивает:

— Ты на сколько уезжаешь? На неделю?
— Да нет, отвечаю. Часа через три вернусь. Холодно там. Не май месяц. Я же туда не стучать зубами от холода и голода еду, а писать. В конце концов, я не кастрюлю с борщом туда везу, а лишь пару-тройку бутербродов с колбасой. Мне, между прочим, еще целых десять километров туда ехать. Не говоря об обратном пути.

И незаметно подливаю в чай немного коньяка. Потом беру горсть конфет «Коровка» и все укладываю в багажные велосипедные сумки вместе с фотоаппаратом, планшетом, гаечными ключами и набором для заклейки камер. Подкачиваю колеса и еду.

Сначала еду по деревне. Мимо соседа Кольки Журавлева. Колька вернулся из рейса и ремонтирует свой грузовик. Лебедев хозяйственный — он выжигает на костре круглые металлические стаканы. Это отработанные топливные фильтры. Колька говорит, что будет этими стаканами носить разбавленное водой куриное говно на огородные грядки. После Кольки еду мимо Мишки Сергачева. Мишкина фамилия — Дитрих. Он из немцев. Но кто его здесь, во владимирской деревне будет звать Дитрихом? Поэтому он Сергачев — по жене Людке. Мишка и Людка последние из могикан — они умеют держать коров и держат их. Четырех коров и бычка. Они знают, как из них получать молоко, творог и сметану. Прямо из отверстий на теле коров. У Сергачевых есть легковая машина, чтобы развозить молоко и творог дачникам, и два трактора. Один, правда, не на ходу, но Вовка его непременно доведет до ума. У него руки растут откуда надо. Он как-то проходил медкомиссию, и даже врачи удивились — редкий теперь случай, чтобы у мужика руки росли откуда надо. Недавно Сергачевы зарезали на мясо корову, и Мишка продал мясо перекупщикам из Александрова. Черт его знает, как так получилось, что на все деньги Мишка купил подержанный форд, которому Людка в дочери годится. Правда, за ним дали прорву отличных запчастей. Мишка сидит в новом старом форде и думает, как подъехать к Людке, чтобы Людка не заехала ему… Сам-то Мишка крепкий мужик, а вот форд может и не перенести.

Потом я выезжаю за околицу и еду по дороге вдоль поля. Еще неделю или две назад оно блестело от перевернутых плугом пластов земли, а теперь уже зеленеет озимыми. Дорога идет под уклон к небольшому болотцу с черной водой и полусгнившими пеньками. За болотцем мостик, а за мостиком разоренная автобусная остановка. Ее исписали разными словами, а когда слова кончились, то сожгли. За остановкой — лес. В лесу я спешиваюсь и по тропинке, ведя в поводу велосипед, захожу на полянку между соснами и елями. Там я отвязываю от велосипеда походный складной стул, раскрываю багажные сумки, достаю планшет, создаю новый файл, откладываю в сторону планшет, разворачиваю бутерброды и открываю термос. После того, как все бутерброды съедены, чай выпит и бумажки от конфет «Коровка» уложены в специальный мусорный пакет, ничего не остается… Раньше я хотя бы курил и можно было еще минут десять курить после еды, а теперь приходится сразу, буквально с места в карьер писать о том, что летом до сердцевины не добраться через десятки и даже сотни слоев. Хоть сиди не шевелясь в самой дремучей чаще и уши навостри, как лыжи. Одних только видов шума, шелеста и шороха листьев сорок восемь или даже пятьдесят три. Одних птичьих голосов, не считая комариного писка и шмелиного жужжания, столько… а если учесть пусть и не все, но хотя бы часть комбинаций с шорохами и шелестами, да все диезы и бемоли песен ветра… Нет, даже и пытаться не стоит. Другое дело поздней осенью. Сначала отшелушиваем все посторонние городские звуки, которые ближе к лубяному слою коры — шум машин на далекой, идущей краем леса, дороге, выстрелы и крики охотников, поднявших задремавшего медведя и не знающих, как уложить его обратно, бестолковый лай собак и чахоточный кашель старого деревенского трактора. После этого аккуратно отрывают невесть откуда взявшееся, присохшее еще с самого июня, пустое и прозрачное насекомое гудение; свист и скрип только что прилетевших снегирей, у которых еще и грудки белые, не покрасневшие от морозов; нахальное карканье вороны, деликатное постукивание дятла и жалобный крик одинокого канюка в сером, дымчатом, тонко позолоченном небе с бледным, размазанным точно растопленная чайная ложка сливочного масла в геркулесовой каше, солнцем. И уж тогда, когда будет отделен монотонный гул ветра и печальный шорох оставшихся зимовать листьев, можно будет подобраться к самой сердцевине, которая состоит из чуть слышного прерывистого, точно азбука Морзе, скрипа сосны и совсем неслышных, ультразвуковых окриков караульных муравьев, ходящих с хвойными иглами наперевес по внутренней галерее вокруг огромного, высотой в полтора метра, муравейника.